Назад| Оглавление| Вперёд

С неба на землю

Английская революция началась в 1640 году, когда на континенте еще продолжалась Тридцатилетняя война. Англия в силу ряда причин — и прежде всего из-за внутренней борьбы абсолютистского правительства Карла 1 против внутренней оппозиции — стояла в стороне от этого конфликта. (Даже неудачную попытку в 1628 г. оказания помощи гугенотам Ла-Рошели, строго говоря, нельзя отнести к участию в Тридцатилетней войне.)
      За 70 с лишним лет, протекших со времени подавления восстания в северных графствах Англии и начала революции, на британской земле — если не считать одного эпизода (испанского рейда на Ньюлин) — не велось военных действий. Британские эскадры с 1588 по 1640 год не участвовали в главных морских битвах, в которых голландцы сражались против испанского атлантического флота. Революция первоначально не внесла существенных изменений в положение Англии на международной арене как раз из-за вовлеченности других держав в Тридцатилетнюю войну. Однако уже в 1648 году в переписке Мазарини четко прослеживается такая мысль: заключив мир на континенте, можно заставить партию противников Карла I уменьшить свои требования, угрожая им вмешательством французского короля и других европейских монархов. Однако Фронда спутала карты Мазарини и крайне сократила способность воздействовать на ход событий в Англии. Мазарини опасался, что в случае открытого перехода на сторону Карла I после его вероятного поражения английский парламент из чувства мести может пойти на союз с Габсбургами как противниками Франции. Поэтому нейтралитет в английских делах представлялся для Парижа наиболее разумной линией поведения. Это находило выражение и в том, что, щедро одаривая Карла I советами, французское правительство было чрезвычайно скупым в оказании материальной помощи1. Правда, в конце концов Мазарини все же собирался предпринять демарш в пользу Карла I, очень смахивавший на ультиматум. 19 февраля 1649 г., через день после обмена грамотами о ратификации Вестфальского мира, французский посол должнен был отправиться в Лондон с угрожающей нотой. Однако в тот же день прибыло известие о казни Карла I2. Французская интервенция против английской революции оказалась невозможной, к тому же более дальновидные из числа английских роялистов понимали, что такая интервенция только сплотила бы всю Англию против династии Стюартов3. А в декабре 1652 года Мазарини направил в Лондон Антуана де Бордо, который, выступая перед членами английского парламента, отметил, что дружественные отношения между государствами могут поддерживаться «вне зависимости от существующей у них формы правления»4.
      Продолжением векового конфликта в центре Европы консервативный лагерь, несомненно, ускорил созревание субъективного фактора, приведшего к революционному взрыву в Англии. Не подлежит сомнению огромное влияние Тридцатилетней войны на сознание пуритан, особенно их возмущение политикой королевского двора в начале этой войны0. Безусловно, вековой конфликт разными путями обострял классовые противоречия в Англии, ускорял идеологическое формирование лагеря, противостоявшего абсолютизму. Быть может, рассмотрение в этом ракурсе центрального события европейской истории в XVII веке — английской буржуазной революции — позволит более глубоко понять замечательную мысль Маркса о том, что она выражала в гораздо большей степени потребности всего тогдашнего мира, чем потребности той страны, где она происходила6.
      Диалектика истории проявилась в том, что Франция, участвовавшая в известной мере как внешняя сила в вековом конфликте, в самом конце его, по существу, пошла на то, чтобы отказаться от ставшей вполне достижимой цели — разгрома консервативного лагеря. И сделала это не только вследствие резкого обострения классовых противоречий внутри страны, проявившихся во Фронде, но и для разжигания нового векового конфликта путем организации вооруженной интервенции против английской буржуазной революции. Однако даже после подавления Фронды французское правительство, хотя оно не раз подходило к грани войны с Англией, в конечном счете сделало в 1655 году выбор в пользу тесных отношений с Оливером Кромвелем7.
      Религиозная оболочка европейского векового конфликта безусловно способствовала сохранению религиозных покровов английской революции. Интересно отметить вместе с тем, что идеологическая оболочка Нидерландской революции совпадала с оболочкой векового конфликта протестантизма и контрреформации. Напротив, идеологическая оболочка английской буржуазной революции середины XVII века, тоже религиозная по своему характеру, была уже отлична от идеологии векового конфликта (идеологической формой революции была борьба различных течений в протестантизме — англиканства, пресвитерианства, индепендентства, различных течений народной реформации). Общеизвестно, что, по глубокому определению Маркса, английская революция была первой революцией европейского масштаба8. Но далеко не вполне выяснено в литературе, в какой мере она смогла сыграть эту роль из-за того, что была первой из ранних буржуазных революций, происходивших вне рамок европейского векового конфликта.
      XVII век и для Англии, и для Франции был столетием быстрого подъема (прерывающегося, правда, отдельными фазами относительного упадка). Конечно, и этот общий подъем, к слову сказать, происходивший на очень неодинаковой почве по разные стороны Ла-Манша, и препятствия, на которые он наталкивался, уже в основном находились вне непосредственного влияния векового конфликта, продолжавшего бушевать в Европе. В Англии происходит буржуазная революция. Совершенно иная расстановка классовых сил во Франции — неудача Фронды в середине века привела там к укреплению на целую историческую эпоху абсолютной монархии, которая даже возобновила религиозные преследования. Людовик XIV отменил в 1685 году Нантский эдикт о веротерпимости, изданный Генрихом IV. Это не вызвало сочувствия даже в Риме. Папа, не ладивший с королем Солнце, заявил в 1688 году: «Мы не одобряем такие насильственные обращения, которые обычно бывают неискренними».
      Надо учитывать, что некоторое время после затухания векового конфликта сохранялась инерция прежних представлений. Так было после Вестфальского мира, когда современникам нередко рисовалась роль императора и папы так, как будто они по-прежнему были руководящей силой уже не существовавшего лагеря контрреформации. И лишь надолго сложившаяся система военных блоков, при которой Вена превратилась в постоянного союзника раннебуржуазных государств — Англии и Голландии — в борьбе против гегемонистских устремлений Людовика XIV, окончательно вытеснила прежние представления о расстановке сил в Европе.
      Выдвигая притязания на европейскую гегемонию9, французский абсолютизм не делал попыток разжечь потухшие угли конфликта протестантизма и контрреформации. В своих «Мемуарах», предназначенных для воспитания сына, Людовик XIV писал, что было «некстати поддерживать мир, более прочный, чем это наблюдалось на протяжении столетий... В мои годы стремление находиться во главе моих армий породило желание более активно действовать за рубежом страны». Идея «священной войны» против неверных и еретиков во второй половине XVII века перестала отвечать политическим реальностям вследствие ослабления — периодами очень неравномерного — турецкой угрозы. Министр иностранных дел Людовика XIV Помпонн писал (в 70-е годы) генералу Фекьеру: «Я Вам ничего не сообщаю о проектах священной войны, Вы знаете, что она перестала быть модной со времен Людовика Святого» (т.е. с XIII в.)10. Войны Людовика XIV против коалиции его врагов, в которую входили протестантские державы — Англия и Голландия — вместе с императором, даже внешне не имели спичи с вековым конфликтом. Папа Иннокентий XI (1676—.168*') прямо поддерживал «еретических» противников француз ского короля. Внучка Филиппа II Анна Австрийская стали матерью Людовика XIV. А внук короля Солнце и потомок бывшего еретика Генриха IV Филипп V занял в начале XVIII века испанский престол и покоится теперь в том же фамильном склепе в Эскуриале, что и Филипп II.
      Голландской республике позднее Англии и Франции удалось вырваться из сферы векового конфликта — Йена ния только в 1648 году признала независимость нидерландского государства. Тем не менее Голландии все же удалось держаться в стороне от главной арены борьбы. Победа новых, буржуазных отношений создала предпосылки для экономического расцвета, для превращения Голландии в образцовую капиталистическую страну XVII века. Войны, которые она вела во второй половине столетия с Англией и Францией, уже не имели ничего общего с вековым конфликтом, и не раз удобным союзником оказывалась австрийская ветвь Габсбургов. Гуго Греции, которого во второй половине XVII века считали крупнейшим авторитетом в области международного права, решительно объявлял несправедливыми религиозные войны, попытки навязать другим народам христианскую веру (исключением являлись, по мнению Греция, лишь войны против жестоких гонителей христиан)".
      Вековой конфликт обычно прекращается раньше, чем не только разрешаются породившие его социальные противоречия, но и исчезают идеологические формы, характерные для конфликта. Религиозная оболочка борьбы между старым и новым строем сохранялась в Европе даже после того, как международный лагерь контрреформации ушел в историю. Поэтому борющимся внутри страны партиям не раз оказывалось выгодным поддерживать иллюзию, будто этот конфликт продолжает бушевать с прежней силой. Помимо всего прочего, это помогало оправдывать принятие иностранной помощи, хотя она оказывалась уже вне связи с целями прошлого векового конфликта.' Здесь опять едва ли не наиболее показательным будет пример Англии, уже проделавшей в середине XVII века буржуазную революцию и вставшей на путь, который позволил ей обогнать в экономическом отношении Голландию, капиталистически наиболее развитую страну этого столетия. В 1660 году, опасаясь народа, английская буржуазия и обуржуазившееся дворянство возвратили на престол сына казненного во время революции Карла I. Новый король Карл II (1660—1685) вскоре же нарушил многие из обещаний, которые давал, возвращаясь из эмиграции. Но у него хватило ума не покушаться на основные экономические результаты революции. Поэтому ему прощалась не только растрата правительственных средств на содержание целого гарема фавориток, но даже тайная »в деталях, но в общем и целом известная запродажа независимости английской внешней политики за весьма весомую сумму Людовику XIV. Субъективно цели Людовика XIV, стремившегося путем французских субсидий поставить в зависимость от себя Карла II — точнее, контролировать внешнюю политику Англии,— имели мало общего с целями векового конфликта. В этом они отличались от аналогичных попыток Карла V и Филиппа II, например, во время правления Марии Тюдор. Однако в обоих случаях речь шла о попытке достижения европейской гегемонии. И в конечном счете французская помощь создала — уже у преемника Карла Якова II— ложное представление о возможности католической реставрации.
      Буржуазия первоначально более или менее снисходительно относилась к услугам, которые оказывал Карл II Людовику XIV в обмен на французское золото. Для подобной терпимости были свои веские причины: до поры до времени английскую буржуазию устраивала враждебность короля Солнце, еще только приступавшего к осуществлению своих широких завоевательных планов, к Голландии —«протестантской сестре» и в то же время торговому конкуренту,— против которой Англия не раз вступала в вооруженную борьбу. Но такая снисходительность не распространялась на планы реставрации католицизма и абсолютизма, которые лелеял узколобый фанатик Яков, герцог Йоркский, ставший наследником престола (у Карла II не было законных детей). В конце 70-х и начале 80-х годов возник острый политический кризис, принявший форму борьбы за лишение герцога Йоркского права наследовать престол.
      И тут страна узнала о существовании «папистского заговора»— о планах иезуитского ордена, включающих убийство Карла II и высадку иностранной армии для избиения протестантов и восстановления «римского идолопоклонства». Все эти сведения были получены от некоего Титуса Отса и в своей основе представляли чистую выдумку. Титус Отс не имел никаких сведений о планах иезуитов, действительно продолжавших интриговать в Англии — теперь в пользу герцога Йоркского,— но, естественно, никак не собиравшихся убивать тайно к ним благосклонного Карла II. Тем не менее мнимый «папистский заговор» послужил предлогом для политических процессом и казней, а когда Карл II одержал верх над оппозицией, ее руководителей тоже обвинили в «заговоре» и отправили на эшафот.
      Герцог Йоркский сохранил право на наследование трона, однако, заняв его в 1685 году, король Яков II сумел удержать власть только до 1688 года, когда против него объединились все противники восстановления католицизма и абсолютной монархии. На престол был призван его зять штатгальтер Голландии Вильгельм Оранский, официально деливший трон со своей женой Марией — дочерью Якова II. Бежавший во Францию Яков не сложил оружия. Его сторонники — якобиты — плели один за другим заговоры против нового правительства, опираясь на помощь Людовика XIV, но пытаясь добиться поддержки и других католических держав12. Впрочем, такая поддержка как раз и обрекала на неудачу все замыслы якобитов — новая реставрация Стюартов даже теоретически была возможна только при полном признании новых социально-экономических и политических порядков, восторжествовавших в Англии. Вызывая тень былого векового конфликта, якобиты лишались последних шансов на успех. Иезуиты продолжали свои происки. Так, в начале XVIII века во время Северной войны они поддерживали попытку Швеции оторвать Украину от России. Вспомните строки поэта:
      Мазепа козни продолжает,
      С ним полномощный езуит
      Мятеж народный учреждает
      И шаткий трон ему сулит.
      Однако эти интриги уже не имели связи с лагерем контрреформации, окончившим свое существование с прекращением векового конфликта.
      Английская революция была последней европейской революцией, происходившей в религиозной оболочке. Можно сказать, что сама секуляризация (т. е. освобождение из-под контроля церкви и духовенства, из-под влияния религии, придание светского характера общественно-политической жизни во второй половине XVII в.) еще происходит в религиозной оболочке. Она протекала как процесс освобождения церкви от несвойственных ей функций, как отделение от нее тех сторон жизни, которые относятся только к земной сфере интересов и занятие которыми способно удалить религию от ее истинной и высшей цели. Учение католической церкви о двойственности истины — религии и науки — превращалось в стремление представить религию безразличной к области науки. Такому стремлению были не чужды выдающиеся мыслители и ученые, являвшиеся живым воплощением этого процесса секуляризации,— Декарт и Галилей, Гобс, Локк и Ньютон. Этот процесс замедлял, конечно, абсолютизм, прогрессивная роль которого все более уходила в прошлое.
      Новейшая клерикальная историография пытается сгладить или вовсе отрицать конфликт между религией и наукой. Этот конфликт изображается не как столкновение основ, а лишь как противоречие между определенным уровнем научного и религиозного мировоззрений. Разумеется, тактика церкви в отношении науки не раз менялась — метод репрессий или прямых нападок сменялся поисками соглашения, столь характерными для политики церкви и в современную эпоху. Отсюда стремление отыскать эти поиски в прошлом, даже в XVI и первую половину XVII столетия, когда вековой конфликт сопровождался резким обострением конфликта между религией и набиравшим силы опытным знанием. Эти искажения, кроме всего прочего, мешают достаточно ясно увидеть, что в десятилетия, последовавшие за окончанием векового конфликта, происходит быстрое освобождение науки из-под наиболее стесняющих ее форм контроля со стороны религии. Можно отметить и другой важнейший факт — быстрый научный и технический прогресс, который был бы невозможен без освобождения научного мышления из-под опеки теологии и который некоторые историки даже именуют научной революцией13.
      Американский историк Нэсбаум, говоря о крупных переменах, происшедших в Европе за четверть века (1660—1685 гг.), писал, что ни в один период европейской истории ни одно еще поколение не было столь непохоже на предшествующие поколения в отношении к собственному будущему14. В это время были созданы или получили европейское признание труды и исследования Декарта и Паскаля, Спинозы и Ньютона, Бойля и Хука, Левенгука и Ньюгенса и многих других философов, математиков, естествоиспытателей. Именно от этих десятилетий берут начало бурное развитие естественных наук, создание академий в Париже, Лондоне и позднее в других столицах и городах; с 1665 года стало выходить первое ежемесячное научное издание — парижский «Журнал ученых». В эти же годы налаживаются систематическое общение ученых разных стран, быстрое распространение в Европе новых открытий и идей во многих областях науки и ее практического применения.
      В английской и американской историографии идет оживленный спор о возможности установить прямую причинную связь между протестантизмом (особенно пуританизмом) и этой научной революцией15. В ходе этих споров отмечалось, что в XVI и первой половине XVII века католический лагерь (в том числе иезуиты) способствовал или по крайней мере не ставил помехи прогрессу в некоторых областях знания, когда это не препятствовало его интересам. Знаменитый астроном Кеплер опирался на астрономические наблюдения, проделанные иезуитами в разных странах, а один из членов «Общества Иисуса» даже опубликовал открытия Галилея в переводе на китайский язык в Пекине...16 Однако во второй половине XVII века в лондонском Королевском обществе, которое стало олицетворением «научной революции», торжествует уже принцип отказа от споров по религиозным вопросам17. «Научную революцию» отделяют полтора столетия от Ренессанса, когда подобные тенденции впервые проявили себя, но потом получили лишь очень замедленное развитие — если не попятное движение — опять-таки на время векового конфликта. Конечно, решающим толчком здесь послужили социальные перемены в результате первых буржуазных революций. Все же надо учитывать, что и в Голландии, ранее других проделавшей свою революцию, благоприятные условия сложились лишь после окончания векового конфликта, как и во Франции, несмотря на то что Фронда не переросла в буржуазную революцию. Этих условий еще долго недоставало в странах, которые входили в консервативный лагерь до самого конца конфликта или которые длительное время являлись полем этого конфликта.
      Секуляризация науки сказалась и на развитии политической мысли. Примерно до середины XVII века явно преобладало отождествление интересов государства с интересами государя, помазанника божьего (это сохранялось отчасти и много позднее). Конечно, предполагалось, что долг справедливого монарха — заботиться о благе своих подданных, однако их совокупность нередко составляла не одно, а несколько владений — государств. Часть из них терялась или приобреталась во время войн без того, чтобы в этом видели потери или приобретения для каждого из оставшихся владений. Нередко переход таких владений под власть другого государя, будь то вследствие войн Или династических браков, тоже не считался ущемлением интересов этих владений, если при этом сохранились старое законодательство и местная администрация. !По мере складывания национальных государств и централизованных абсолютистских монархий возникла другая тенденция, резко усилившаяся после английской революции середины XVII века, причем далеко не только в Англии. Интересы государя уже не полагаются тождественными интересам государства. Для XVIII века характерно уже разграничение чисто династических и государственных интересов в собственном смысле слова, причем первые признавались, по существу, лишь в той мере, в какой они соответствовали вторым.
      Наряду с освобождением от религиозных покровов понятия «государство» нечто аналогичное происходит и с понятием «Европа». Исследователи установили достаточно точно период, когда в западном политическом лексиконе термин «Европа» как некое целое полностью вытеснил прежние понятия «христианский мир», «христианство»,— это время между 1680 и 1715 годами. Если ранее единичные упоминания о Европе в таком смысле можно обнаружить как редкое исключение, то с конца XVII века это понятие становится настолько обиходным, что редкий дипломатический документ обходится без его использования.
      «Европейская идея» сразу же использовалась во многих целях сторонниками гегемонии той или иной державы, объявлявшейся ими защитницей и воплощением единства континента. Вместе с тем «европейская идея» использовалась для «отлучения» отдельных стран от Европы — в переходные эпохи это были страны с новым общественным и политическим строем. Интересы Европы становятся постоянным предлогом для обоснования самых различных, нередко противоположных по своим целям дипломатических и военных мероприятий. Так, текст союзного договора между Людовиком XIV и его внуком Филиппом V (возведенным в 1701 г., вопреки прежним обязательствам короля Солнца, на испанский престол) включал следующую декларацию: «Ничто не может отныне более способствовать поддержанию спокойствия в Европе, чем этот союз». Державы во главе с Великобританией, начавшие войну с целью не допустить фактического объединения французской и испанской монархий, зафиксированного договором 1701 года, заключили союз. В подписанном ими договоре он определялся как «наиболее прочное основание мира и спокойствия в Европе»18.
      Еще ранее, через несколько месяцев после «славной революции» в Англии, 19 апреля 1689 г., палата общин формально осудила французский план «уничтожения свободы Европы»19. Европа при этом была словом, призванным маскировать религиозные различия между врагами Франции — протестантскими Англией и Голландией — и их католическими союзниками — прежде всего императором «Священной Римской империи германской нации», то есть австрийской ветвью династии Габсбургов, которые до 1700 года занимали и испанский престол. Напротив, Людовик XIV и изгнанный в результате «славной революции» Яков II Стюарт, которому Франция предоставила убежище и продолжала признавать английским королем, предпочитали, когда это было выгодно, оперировать понятием «христианский мир». Характерно, что, руководствуясь идеей христианского мира, европейские государства вплоть до последней трети XVII века, объявляя войну, неизменно ссылались в оправдание на отстаивание тех или иных своих прав.
      Утрехтский мирный договор (1713 г.) был последним, в котором содержалось упоминание о Respublica Christiana, и там впервые указывалось, что его целью является поддержание баланса сил в Европе20. При этом если первоначально ударение делалось на единстве континента, то позднее, примерно со второй трети XVII века, акцент был перенесен на независимость составляющих ее отдельных государств. У Г. Гроция и его последователей это представление стало отправным пунктом их концепций международного права, а историки начали излагать прошлое Европы как сумму переплетающихся историй отдельных стран. Самую идею баланса сил еще Сюлли и его современники ставили на службу идее европейского единства. А через 70—80 лет у Пенна, Беллерса, Лейбница и аббата Сен-Пьера важной, если не главной, целью выступает задача наилучшего обеспечения особых интересов каждого из государств, составляющих эту общность. Эта эволюция тем более характерна, что она отчетливо проявляется у авторов, подобных перечисленным выше, которые, озабоченные планами утверждения мира и создания федерации государств, в целом должны были придавать большее значение идее европейского единства.
      Проекты создания европейской федерации встречали различный прием в среде просветителей, которые рассматривали Европу как единство в разнообразии. Монтескье видел в этом отличие и преимущество перед Азией, находящейся в состоянии застоя. Однако было бы неверным представлять Монтескье сторонником европейской федерации в перспективе или на деле. Напротив, в «Духе законов» (1748 г.) Монтескье подчеркивал, что, хотя европейские страны составляют определенную общность, невозможно объединить их в одно государство. Самое большее можно рассчитывать на то, что европейские государства будут делать друг другу по возможности добро во время мира и минимум вреда во время войны.

Назад| Оглавление| Вперёд